Лев Васильев

Отплывая в край обетованный, ты услышь мой голос обращенный, как хрипит он из дождя — с тумана, от земли, навеки обреченной, потому что вырос на болотах, словно желтый лютик, — не на пашне; но гудит на полных оборотах: до свиданья, будь здоров, не кашляй!

Наверно, каверны и спайки от щедрого ветра в груди. Но рано еще мне фуфайку и койку, и общую пайку и брать на учет погоди!

В огнях площадного румянца мы празднуем с листьями танцы, с камнями ведем хоровод — унылые венецианцы гиперборейских широт.

Мы чествуем плавленый воздух и пестуем черствый кирпич. О мальчик, на пире подзвездном ты нашу смертельную дозу, не бойся, втройне увеличь!

Сапожник, художник и дворник, онколог, смотритель уборных, сантехник и медиевист, задорный писака, затворник и мастер по части убийств,

актриса, салопница, прачка, студент и морской офицер — корежатся в страсти безбрачной, таращат глаза свои рачьи в оптический неба прицел. Ан, сей окуляр запотел.

Как скатка, уложена кладка, в морщинах суконная гладь. Да разве, мой город, не сладко гранитную каждую складку шинели твоей целовать.

А ветер-то, ветер шаманит. Румяного пуще румянит. И пьяного пуще пьянит. Подраненных до смерти ранит. Казненных еще раз казнит.

С умом младенца, с тельцем старика — опять я там, где братские могилы. И я устал. И не имея силы, моя не поднимается рука,

чтоб эти плиты, ржавые слегка, крестное знаменье как знаменем накрыло. Какой бедою удесятерило печаль дрожащих лепестков венка?

Так слезы мреют в глубине зрачков и говорят о грусти необъятной красноречивей бесполезных слов.

Но жизни всей разрозненные пятна слагаются лишь здесь в прообраз цельный. Сказать ее нельзя членораздельней.

Стоишь ли у витрины магазинной напротив полированных зеркал, своей вполне благопристойной мины разглядывая чувственный оскал, —

в том отраженьи лишь наполовину свое изображенье ты узнал, как в павильоне хохота — вагину напоминает рта мясной провал.

Найдешь ли ты благую середину, необходимый тот водораздел меж собственною творческой личиной, спокойно-царственной и белой, словно мел, —

и отвратительно-багровой образиной, вместилищем кишащих микротел?